С. Аверинцев Значение академика Аверинцева как личности и его библейских переводов
21 февраля 2004 г., в Субботу сыропустную мир потерял еще одного выдающегося христианского ученого – академика Сергея Сергеевича Аверинцева. Святейший Патриарх Московский и всея Руси назвал его: «Человеком, вся жизнь которого была просвещена верой Христовой». Епископ Венский и Австрийский Иларион (Алфеев) говорил о времени, в котором работал Сергей Сергеевич, в котором признание себя христианином означало бросить вызов обществу, риск своим положением, карьерой, и даже жизнью. В те годы мало кто осмеливался говорить о вере и Церкви на языке, доступном интеллигенции. Во времена безбожия, среди серости и лжи 60-80 гг. Сергей Сергеевич писал и говорил с необычайной смелостью, как бы не замечая давящей «идеологической машины». Чудом выходили из печати его книги, включая переводы отцов Церкви. Самым невероятным событием были его незабываемые лекции по Средневековой эстетике, а, по сути, по христианской догматике, которые Аверинцев читал на гуманитарном факультете МГУ. По словам слушателей, эти лекции вызывали неслыханный резонанс, подобный разве что лекциям о Богочеловечестве В.С. Соловьева, прочитанные в XIX в. (1). Нельзя не согласиться с итальянским другом Аверинцева, Витторио Страда, что «его служение было плодом русской культуры, островками сохраненной вопреки всем невзгодам советской эпохи». (2).
Ожидание новых работ Аверинцева, его новых высказываний, его точного и открытого слова, обеспеченного добросовестным знанием, сердечным опытом, умственным трудом, верностью (любимое слово Аверинцева) было трепещущим. Аверинцев понимал задание человека, за что отдают жизнь:
В своих переводах святоотеческих текстов Аверинцев, вступая в личный диалог с древним автором, приглашает и читателя в мир христианства. Его труды мы бы назвали Лучом Надежды, или, словами Н. Островского «Лучом света в темном царстве», в то время, когда атеизм, разрушавший Церковь, превратился в унылую, удручающую повседневность тоталитаризма.
Работы Аверинцева были мостом между гонимой Церковью и людьми, находившимися вне Церкви, но жаждавшим услышать слово о Боге. Именно из его книг многие впервые узнавали о свв. Романе Сладкопевце, Ефреме Сирине, Исааке Сирине, Иоанне Дамаскине и других отцах Церкви. Именно Аверинцев говорил о Боге, пусть прикровенно, но достаточно ясно, чтоб люди приходили ко Христу.
Он был всегда православным верующим. Как выразился Сергей Иванов, автор статьи об Аверинцеве в журнале «Итоги» № 49/ 1997; Аверинцев – один из немногих верующих интеллектуалов, «с которым атеист может разговаривать о вере, не испытывая жгучей неловкости». (4)
Аверинцев был человеком выдающейся эрудиции, энциклопедических знаний. Но не в этой эрудиции заключалась сущность его человеческого и христианского подвига. Она заключалась в том, что он, подобно свт. Григорию Богослову, собрав все интеллектуальные богатства Востока и Запада, положил их к ногам Христа. (5)
Сергей Сергеевич Аверинцев – филолог-историк двух литератур, христианской и европейской культуры, переводчик философских и поэтических текстов. Они включают работы по истории античной, византийской, европейской и русской культур, по истории богословия и философской мысли; более 100 переводов с древнегреческого, латинского, древнееврейского, сирийского, немецкого, французского, польского языков, не считая его книг.
Кроме членства в РАН он являлся почетным доктором наук Pontificio Instituto Orientale, Киево-Могилянской Академии, Софийского Университета, Pontificia Academia delle, Scienze Sociali, Academie Universelle des Cultures, профессор Московского Государственного и Венского Университетов, удостоен многими премиями.
На формирование взглядов молодого Аверинцева имело действие воспитание, формировавшее «практическое жизнеотношение», творческая позиция, сознательно неотделяемая от жизненных принципов. (6)
Аверинцев стал служителем и избранником профессии, характер которой он описывал впоследствии как: «Выяснение через язык и анализ письменных текстов сущности духовной культуры человечества»,(7) требующее контрастирующих усилий: скромнейшей службы «при тексте», пристальной «согбенности» над ним, а с другой стороны,- универсальности, ибо филолог (ex definitione – филолог-классик) «должен совмещать в себе работу лингвиста, литературного критика, историка гражданских учреждений, быта, нравов и культуры». (8)
Григорий Померанц называл его «последним из серебряного века» (9), а Ольга Седакова, коллега Аверинцева, повторяет Императора Николая I, говорящего о Пушкине, называет Аверинцева «умнейшим человеком России». Его тексты уже при жизни стали классическими. Его статьи, пока еще не собранные воедино, стали энциклопедией гуманитарной мысли для современников. Библиография С. Аверинцева – это около двух десятков монографий, почти тысяча серьезнейших статей, сотни переводов текстов древнееврейской, греческой, византийской, латинской, немецкой и других литератур – важнейших книг человеческой культуры и цивилизации. Текст за текстом он формулировал фундаментальные аксиомы гуманистического знания и опыта для современников, отравленных советской лжесистемой ценностей и понятий. У Аверинцева просматривается удивительная работоспособность – он один написал и перевел столько текстов при абсолютной безукоризненности каждого слова, при удивительной прозрачности и точности мысли; естественность и простота, которые бывают только у гениев, что при исследовании его трудов требуется не один институт(10). Если мы прочитаем перевод его псалмов или Книгу Иова, или его духовные стихи, все эти тексты являются для нас, ценителей слова, глубины мысли, человеческого опыта, учебником, или, я бы сказал, энциклопедией. В Аверинцеве сочетались сердечность, «веселость (игра, веселость входит в образ Софии Премудрости Божией, как он часто напоминал) и поэтичность (он хорошо помнил, что в своем начале, в своей псалмической работе богословие – не дискурсивно изложенная доктрина, а поэзия)» (11). Рената Гальцева выделила три условных направления, по которым шла работа Сергея Сергеевича:
1. Строившиеся вокруг подготовки диссертации (тема его кандидатской диссертации: «Плутарх и его античная биография. К вопросу о месте классика жанра в истории жанра».- прим. авт.) занятия позднеантичной литературой, которые направляются в русло систематического сопоставления греческого и библейского подхода к осмыслению жизни и словесному искусству.
2. Занятия европейской философией, инициированные подготовкой перевода «Философии искусства» Шеллинга.
3. Занятия средневековой и, особенно, византийской культурой, более всего относящейся к ранней, святоотеческой поре. (12)
Интересно заметить, что Аверинцев читая лекции по византийской эстетике в МГУ, совершал дело христианского просвещения. Понятно, что иными путями в тот период проповедь была бы невозможна. Статья о Софии, Премудрости Божией, которая была одной из первых в вопросе изучения христианской символики, смогла быть напечатана только через восемь лет после написания. Название ее было тоже витиеватым: «К уяснению смысла надписи над конхой центральной апсиды Софии Киевской».
Поэтический перевод Книги Иова был сделан Аверинцевым во время работы в институте мировой литературы, в секторе античной литературы, где он работал с 1969 г. Одновременно он выполнял и переводы ряда псалмов, которые явились началом параллельно идущих семитологических штудий. В это же время им был открыт цикл работ о русской поэзии – о Жуковском, Мандельштаме, Вячеславе Иванове.
В 1977 г. на этом секторе Аверинцев пишет докторскую диссертацию: «Ранневизантийская поэтика». Мы приведем несколько слов из отзыва на его работу Д.С. Лихачева, так как это касается стиля письма и его переводов древнегреческой и древнееврейской литературы, в частности, книг Священного Писания: «вообще следует сказать, что С.С. Аверинцев обладает поразительной и редкой снайперской смелостью в точной формулировке своих мыслей». Различия между древнерусской и ранневизантийской поэтиками могут быть отмечены везде. С. Аверинцев отмечает интереснейший факт обилия в ранневизантийской сакральной словесности уменьшительных форм. «Христианский автор редко скажет «книга»(biblos) – все чаще «книжка» (biblion), даже «книжечка»(bibloridion). Этот факт С. Аверинцев объясняет тем, что перед нами семантическая система, доверявшая сакральную функцию не патетике «высокого стиля», но просторечно-детскому, просторечно-стариковскому лепету уменьшительных форм. Лихачев сравнивает стиль С. Аверинцева со стилем В.В. Виноградова. У Аверинцева есть характерный «филологический стиль», содержащийся на более широкой почве различных языков. В.В. Виноградов играл со значениями отдельных русских слов, общностью корневого значения для слов с разным конечным значением. С.С. Аверинцев ищет корневые значения древнееврейских, греческих, латинских, арамейских слов и на их основе восстанавливает праструктуру художественного ранневизантийского (или древнееврейского – прим. авт.) мышления. И делает он это не один раз, а постоянно, систематически строя иногда на этом свои парадоксальные афоризмы(13).
Благодаря новым российским условиям увидели свет еще ряд псалмов и христианской поэзии от Ефрема Сирина и Бонавентуры до Г. фон ле Форт, статей по истолкованию текстов Ветхого и Нового Завета, перевод Евангелий.
Также, в основном, в 90-е годы Аверинцев специализировался на написании работ христианского направления – от принципиальных вопросов библейской экзегетики до откликов на современную ситуацию христианства в России и Европе.
Весь зрелый период творчества Аверинцева занимает работа в областях дисциплин: филологии, теории литературы, общей истории и теории культуры, философской антропологии и герменевтики, истории религии, богословской экзегетики. Сам Аверинцев не называет себя богословом, но «историком христианской культуры». На мой взгляд, он это делает правильно, так как богослов не должен придерживаться ни либеральных, ни консервативных взглядов, вообще, богословие должно быть пронизано духом молитвы, рожденное в духе церковной традиции, святоотеческого пастырствования. В богословии должна быть «сострадательная любовь», вера в нравственное возрождение человека. К слову сказать, митрополит Антоний (Храповицкий), не был пленен схоластическими построениями старых учебников и не приветствовал увлечения научными аппаратами и критическими подстрочными примечаниями. Его архимандрит Киприан (Керн) считал истинным богословом, (14) хотя его лекции в Москве и Казани так и не были опубликованы. Так что Аверинцев, может, и прав был, что не именовал себя «богословом». Мы не будем перечислять тех святых отцов, которые имеют это имя как собственное.
Немного отвлекаясь, скажем, что определение богословия – весьма трудная задача. Не будем говорить языком XIX в., схоластически определяя этот термин. Посмотрим как его определяет современный нам митрополит Минский и Слуцкий Филарет. Богословие, - пишет он, - это духовно-интеллектуальная деятельность, цель которой – понимание духовного события веры, встречи и общения с Богом. Богословие не является чисто индивидуальным опытом мысли, хотя речь всегда идет о мышлении и понимании отдельного человека. Богословие есть общее, кафолическое дело, потому совершается в дискуссии, в совместном обсуждении, даже в споре между богословствующими. Митрополит пишет, что богословие опирается на Божественное Откровение. Конечно, Сергей Сергеевич ни в коем случае не отходит от церковного Предания, даже от традиций, хотя, во многом может сказать, что эти традиции сложились неверно, даже в противоречии с Писанием. Но все же Аверинцев был человеком науки. Владыка Филарет пишет, что богословие не является наукой в ее новоевропейском понимании. Наука анализирует и интерпретирует «физический» мир. Наука имеет дело с фактами естественного порядка и выявляет законы повторяемости этих фактов. Богословие также имеет дело с фактами, однако, духовного, «метафизического» порядка, которые повторяются только в уникальных событиях встречи человека с Богом. Конечно, богословие можно соотнести с наукой, но только с теоретической, где не может быть науки прикладной. (15)
Аверинцев ближайшее будущее христианства видит как судьбу меньшинства, «малого стада», которое должно осознать этот статус и мирно сопротивляться тому, что не совместимо с христианской совестью.
Нельзя опустить то, что Сергей Сергеевич был еще и поэтом. Его поэзия обращается к первозданной цельности человеческого естества. Понятно, что такая духовная поэзия могла появиться только во времена перемен. Но стоит сказать, что стихи духовные он не сопоставлял сугубо с религиозными, но имел ввиду гораздо большее понятие(16)
Теперь скажем об Аверинцеве, как переводчике. Его переводческое дело колоссально по объему и до сих пор не оценено. Аверинцев знал девять языков: древнегреческий, латинский, древнееврейский, сирийский, коптский, немецкий, французский, итальянский, польский. Конечно, чтоб сравнить его переводы с оригиналами и исследовать его переводческие труды – необходим не один исследователь, а целая кафедра, если не институт, и не один. Слово Аверинцева не выражается в форме мировоззренческой биллетристики, привычной форме русской религиозной мысли – оно заключается в конкретных филологических трудах, так как Аверинцев читал Вергилия и Нарекаци, Вяч. Иванова, Мандельштама и Царя Давида, Плутарха и св. Ефрема Сирина, Жуковского, Крылова и Лафонтена.
Аверинцев-переводчик – это другое лицо Аверинцева-филолога. Он работал конкретно над каждым словом, разрешая «трудности текста» и «рассматривая текст с близкой дистанции». Поразительна область, которую охватывают переводы Аверинцева. Помимо библейских переводов, он вобрал почти целую эпоху европейской культурной истории, переводил Платона и Аристотеля, Гете и Рилке. У Аверинцева не существует дихотомии – «художественный перевод – научный перевод». Это еще раз доказывает, что он является не только ученым, но и поэтом. Болгарский автор Емил Димитров говорит, что «высшим пилотажем» у Аверинцева является поэтический перевод (что доказывает Книга Иова в переводе Сергея Сергеевича). Но Димитров оставляет философские и богословские переводы для отдельного разговора. Художественное творчество основано на колоссальных знаниях.
В его переводческих работах просыпается культуролог и мыслитель. Он следует духу, а не букве оригинала, как пишет Димитров, хотя он понимал, что они не могут быть разделены и все-таки пытался придерживаться этой симфонии. К этому выводу мы пришли благодаря рассмотрению его библейских переводов.
Необходимо отдельно отметить, что, конечно же, существует проблема языка. Переводческие работы не должны быть толкованием. В ответственность переводчика входит, прежде всего, отказ от постановки неисполнимых, утопических задач. Перевод, самый продуманный, самый взвешенный, самый удавшийся, может все равно только то, что может перевод. По обе стороны от спектра возможностей, доступных переводу, лежат задачи, подлежащие решению другими средствами. По одну сторону - точка полного приближения к лексическим привычкам самого неподготовленного читателя, даже несовершеннолетнего. Это - совершенно законная задача, но задача не для перевода, а для парафразы, которая по соображениям простой честности - перед тем же самым читателем - и не должна выдавать себя за перевод. На другом полюсе - передача тех особенностей, в данном случае, библейского текста, которые неразрывно связаны с лексическими возможностями языка оригинала, в данном случае греческого, еврейского или арамейского языков. Парадоксом переводчика является то, что он должен знать и чужой язык в совершенстве, и свой, он должен уметь не чужой язык направить на свой, а, наоборот, свой – на чужой. Абсолютно все критики, да и многие читатели единодушны в признании языка Аверинцева великолепным и изящным. Этот элемент «врос» в его творчество, независимо от того, что перед нами находится – его научные труды, переводы или публицистика. Можно сказать, что Сергею Аверинцеву принадлежит особое место в истории русского языка. Он, поистине, есть наследник русских традиций и культуры и таких выдающихся личностей как Федор Достоевский, Владимир Соловьев, свщ. Павел Флоренский, Вячеслав Иванов, Михаил Бахтин, Алексей Лосев и др.
Димитров считает, что русский язык Аверинцева займет свое место в идее «вечного» русского языка в плеяде от митрополита Илариона и Епифания Премудрого до словаря Даля. Оценивая переложение поэзии Вячеслава Иванова, он говорит, что русский язык Аверинцева можно иногда сравнивать с языком Высоцкого. Аверинцев очень любил поэта начала XX в. Вячеслава Иванова и посвятил ему много статей. Но в данном случае, на наш взгляд, слова относящиеся к языку Иванова можно отнести к языку самого Аверинцева: «Слова у него отлично помнят свою историю и свое родство. Углубляясь в потаенные недра русской речи, он, порой идет слишком далеко и как бы проскакивает по ту сторону ее, выходя к материалу уже не русских (вернее, еще не русских) славянизмов. Но это не пустые причуды, а издержки умной и сосредоточенной работы над языком». (17)
Язык Аверинцева «дышит» не только своей многолетней историей, но и многослойной культурой Святой Руси. Его язык преодолевает свою национальную ограниченность. Он «расширил» свой русский язык до бескрайних пределов так, что иноязычный оригинал уже не кажется «чужим», в нем сделано все, чтобы он был усвоен, как будто его писал русскоязычный автор.
Художественные и библейские переводы Аверинцева, конечно, наложили отпечаток и на его научные труды, на его стилистику. Некоторые его сочинения являются образцом изящной научной прозы. Труды Аверинцева, в данном случае по переводам, являются трудами, идущими навстречу читателю. (18)
Если язык хранит память о своей истории, ясно, что славянизмы и архаизмы современный носитель видит не так как в XVII веке. Аверинцев согласен, что церковнославянский язык, лингвистически отличен от состава русского языка, но в живом узусе русского языка он образует с ним, на уровне лексики, нерасторжимое единство. Именно в этом смысле Сергей Сергеевич не представляет себе перевода Священного Писания без славянизмов, но их должно быть умеренное количество. И здесь Аверинцев прав, как никогда, потому что каждое слово Священного Писания должно быть взвешено.
Теперь посмотрим на примеры, почему академик употреблял славянизмы и архаизмы, когда их не было в Синодальном переводе. Он это сделал потому, что именно пушкинское и послепушкинское развитие русского языка выработало, по его мнению, новую чувствительность по отношению к славянизмам. Эта чувственность пришла в русский язык в XIX веке. Именно она позволяет нам различать слова «царствие» и «царство»; «Господь» и «господин». В пример можно привести стихотворение Цветаевой, где прослеживается игра повторений: «царства сокрушаются, а царствие – будь!».
Можно заметить (касательно ветхозаветных переводов), что есть у Аверинцева места, на порядок лучше переведенные, чем в Синодальном варианте, но при этом сохраняющие стихотворный слог.
Из наших исследований возникает много недоразумений перевода Аверинцева. Во многих местах он выбрасывал славянизмы из текста, в других же – наоборот – вставлял, хотя их не было в Синодальном варианте, в одних случаях у него были огромные расхождения с Синодальным текстом, в других он оставлял слова Синодального перевода, вопреки подстрочнику и грамматике.
Попробуем проследить за самим Аверинцевым, как он мыслит о принципах своего перевода. Что касается перевода псалмов, то он держал в уме традицию славянского перевода, даже каденции, которые мы слышим в храме за богослужением (хотя перевод он делал с масоретского текста). В данном случае, особенно в переводе Шестопсалмия, он сохранил ритм не еврейский, а греческий и славянский. Вообще Шестопсалмие является феноменом православной традиции и выделяется из всей Псалтири. Славянский вариант Шестопсалмия очень далек от еврейских псалмов, так как он ориентирован на Септуагинту. Синодальный перевод не может быть признан удовлетворительным, хотя ни один литературный памятник на русском языке не сыграл в истории России подобной роли. (19) Нами замечено (как отвечал когда-то Аверинцев на вопрос, как относится РПЦ к его переводам, он сказал, что журнал «Церковь и время» напечатал его «Евангелие от Луки»), что большое количество православной периодической литературы с 2000 года опубликовало русскоязычный перевод Шестопсалмия именно в переводе Аверинцева.
В изложении других псалмов он делал перевод, имея ввиду только масоретский текст, ориентируясь на посильную передачу его ритмической и фонетической сжатости, плотности, иногда позволяя себе утрирование ритма. Он приводит пример, что еврейские слова h?esed и cedeq желательнее перевести не как «милость» и «правда», а как «милосердие» и «справедливость». Аверинцев говорит, что на него в данном случае действует еще и ритмическая близость этих слов: по-еврейски – два сеголатных слова с ударением на предпоследнем слоге, двусложных. По-русски он сделал то же самое, подобрав однокоренные слова к существующим в Синодальном переводе. Вот один из секретов такого удачного сохранения еврейской ритмики в переводе на русский язык. О проблеме передачи имен собственных, над которой вставал вопрос при рассмотрении одного из последних стихов Книги Иова, сам Аверинцев говорит, что он оставлял, в основном, традиционную их передачу, но для ряда слов он позволял себе некую эклектическую середину.
Рассмотрим начальный стих 117(118) псалма.“Исповедайтеся Господеви, яко благ, яко в век милость Его”. По-еврейски “hodu...” — “благодарите" Господа, тот самый корень, что присутствует в слове “спасибо” на иврите, в том слове, которое в Израиле приходится тысячу раз на дню говорить и слышать при обстоятельствах сугубо будничных. (Однако благодарственная жертва обозначается в Библии тем же самым словом; уж такова мудрость языка, не позволяющая вовсе уж отлучать житейского от святыни — в конце концов, наше “спасиБо[г], “спаси Господи”, есть формула тоже сакральная.) И до чего же по-разному звучит: “исповедайтеся” — шесть слогов, “hodu” — всего два. Синодальный перевод — “славьте”, что достаточно обосновано семантикой и притом хорошо передает фонетическую сжатость, концентрацию смысла. В переводе Аверинцева читатель найдет на этом месте то же слово — как поясняет сам автор, ничего лучшего он не придумал. Сергей Сергеевич упоминает и церковно-славянский перевод (и стоящую за ним Септуагинту). Дело в том, что еврейский глагол “благодарить” явственно, ощутимо связан с семантикой знания и признания (корни соответственно JDH и JD’) — как русское “признательность”. «Благодарить Бога — значит осознать в себе самом и признать перед Ним и людьми, что ты обязан Ему благодарностью; а это уже значит в некотором смысле “исповедать” и даже “исповедаться”. Славяно-греческая усложненность передает какие-то оттенки смыслового богатства подлинника, которых иначе и не передать». (20)
Говоря о ветхозаветных переводах Сергея Аверинцева, можно проследить принципы, которых он придерживался, работая над переводами. Аверинцев приводит в латинской транслитерации звучание некоторых реконструируемых или угадываемых по древнему сирийскому изводу речений Господа. Там очень частое явление — игра созвучий, игра слов, сближение слов по их звучанию или по их этимологическим характеристикам; часто просматриваются упругость и четкость ритма, аллитерации, ассонансы, подобия рифм. Например, рассмотрим слова Христа: «Всякий, делающий грех, есть раб греха» (Евангелие от Иоанна, гл. 8, ст. 34) слово «делать» - примерно как по-русски «работать» - и слово «раб» - это слова одного корня. «Делать» — 'аbed , «раб» — 'аbd . Он задает вопрос: «Кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту?» (Евангелие от Матфея, гл. 6, ст. 27): «заботясь» — yaseph, «прибавить» — 'оseph. Приведем слова Христа: «Если у кого-либо из вас сын или вол упадет в колодезь» (Евангелие от Луки, гл. 14, ст. 5) ; «сын» bеrа', «вол» — bеira', «колодезь» — bera'. Афоризмы рассчитаны на то, чтобы запоминаться с голоса наизусть. Вообще это отчасти относится к вопросу о том, как речения запоминались, как это было возможно, что они хранились в устной традиции до записи. Необходимо заметить, что вообще-то семитские языки и особенно традиционный для семитских языков способ проповеди, пророческой речи дают возможность для очень большой сжатости в результате малого числа слогов. Ведь и по-еврейски, и по-сирийски, и по-арамейски, как правило, все гораздо короче. Например: «Бла-го-сло-ви, ду-ше мо-я...» — это и по-гречески будет так: eulogizon o psuhi mou, но по-еврейски это будет barki naphsi — всего четыре слога. При такой энергичной краткости речь очень насыщена созвучиями и употреблением однокоренных слов. Такая речь максимально пригодна для того, чтобы ложиться на память. (21)
Рассмотрим некоторые примеры переводов на русский язык, на которые влияет греческая семантика. На семантические проблемы перевода Аверинцев делает особый акцент. Очень важна для христианского обихода группа слов, связанных с корнем TYP. Глагол typo (epistolyn) — «запечатываю (письмо печатью)». Это глагол, связанный с другим глаголом: typto — «ударяю»: тот, кто запечатывает письмо, должен с силой ударить или надавить печатью, чтобы отпечатать на некотором мягком веществе нужный рисунок. Значение, материальное значение отпечатка, оставшегося от жесткого ранящего предмета, мы встречаем, например, в Евангелии от Иоанна 20:25, когда апостол Фома выражает желание: balo ton daktylon mou eis ton typon tov Olon, — «вложу перст в отпечаток (тюпос) гвоздей».
Наряду с этим уже языческие авторы, хотя не так часто, как христианские, употребляли этот глагол для обозначения воссоздания некоторого первообраза, генетического кода, как сказали бы в наше время. Детей называет так Артемидор, автор знаменитого сонника времен Римской империи, по отношению к родителям: дети - «отпечатки» какой-то формы, которая была в их родителях. Но в мистическом историзме христианства, предполагающем единство Божьего замысла и, одновременно, глубоко различные, даже контрастирующие, способы осуществления этого замысла в разные эпохи Ветхого Завета и в Новом Завете, слово typos, оказывается особенно важным. Само по себе слово это в христианских текстах, как правило, указывает на мистическую связь первообраза и отображения этого первообраза. Мало того, идея Божьего замысла предполагает обратное во времени направление этого отпечатка. Слово «тюпос» употребляется и для первообраза и для отображения. Adam, os estin typos tou mellontos («Адам, который есть образ грядущего») в Рим 5:14. Или в известном песнопении: Treis paides en kamino tyn Triada typosantes (глас 2, песнь 6) - «Три отрока в печи, знаменуя [отображая, прообразуя] Троицу». Все формулы вроде «Тогда убо образуемое, ныне же действуемое» и т.д. предполагают именно эту типологическую связь.
В соответствии с этим слово typos может означать и образ в смысле образца, это словоупотребление очень характерно для апостола Павла. Христианин должен быть для других христиан «тюпос» — он должен typon dounai, «дать образец» (2 Фес 3:9, ср. 1 Тим 2:14: typos kalon ergon, и т.д.). Возвращаемся, однако, к типологии в смысле богословском: к смысловой связи между центральным явлением Боговоплощения и его преобразованиями и отображениями. Само по себе слово typos могло употребляться в обоих смыслах. В соответствии с этим возникают многие термины, как то: prototypes «первообраз», apotypos, apotypoma или apotyposis «отображение»; и с тем же значением antitypos — не только существительное, но и прилагательное. Скажем, можно сказать: Agia antitypa ton alyfinon в Послании к евреям 9:24: «святые преобразования [«вместообразы», как можно сказать по-славянски] истины».
Есть еще слово Ypotyposis, и оно, также как и слово typos , может употребляться в смысле «образец». Но какой образец? Не просто образец, на который смотрят, но образец, который начертывается внутри человека, на скрижалях его сердца, его внутреннего существа. В 2 Тим. апостол Павел увещевает Тимофея держаться ypotyposin — здравого учения — ygianon ton logon — буквально «здравомысленных слов» или что-то в этом роде. Можно сказать, что что-то происходило, скажем, с ветхозаветным Израилем «типикос». Tauta de typikos sunebainen в 1 Кор 10:11. В Синодальном переводе: «Это происходило с ними как образы». Но по-гречески это наречие. (22)
Теперь о проблеме нового русского перевода Священного Писания. Аверинцев ни в коем случае не хотел бы, чтоб будущие поколения пользовались Синодальным переводом. Он во многих случаях неточен, расплывчат в смысле смазывания, недостаточной остроты и отчетливости смысла.
Но современные западные переводы содержат стилистическое выравнивание – это неправильно, ведь каждая книга Священного Писания имеет индивидуальные стилистические особенности автора. Аверинцев считает, что в ближайшее время можно будет встретить переводы на современный одиозный русский язык, где будет все «нивелировано еще радикальнее, чем в Синодальном переводе». (23)
Действительно, проблема нового перевода уже давно встает, но она требует тщательного подхода. Аверинцев дал свое видение разрешению этой проблемы, хотя могут быть и достаточно обоснованные противоположные мнения. Проблема усугубляется тем, что Синодальный перевод с его погрешностями является единственным русским переводом, с которым люди жили в течение долгого и очень важного времени, хотя с точки зрения старины и текстологической науки не представляет такого интереса, как, например, церковнославянский.
Итак, библейским переводом Церковь занимается с самого момента своего возникновения. Принимать участие в этой работе – означает осуществлять одну из главных задач Церкви – нести людям различных убеждений рассказ о явлении Христа. Это означает продолжение дела, начатого в Иерусалиме на празднике Пятидесятницы.
У такой работы не может быть конца, не может быть окончательного перевода по понятным причинам языкового изменения.
Если говорить о переводах Сергея Сергеевича, то в данную работу он был вовлечен, потому что им двигали богословские, филологические и религиозные соображения. В данном случае, можно сказать, что слились воедино благочестие и ученость. Его труды стали приношением Богу эстетической восприимчивости к красоте языка. Почему необходимо говорить о религиозности академика? Потому что, во многом, она сыграла роль в его переводческих трудах. Приведем один из примеров.
В одном из псалмов в Синодальном изложении есть слова: «Ибо милость Твоя лучше, нежели жизнь». Аверинцев говорил, что слова в данном месте очень серьезные и даже страшные. Для человека плотского всегда немного страшно предпочесть чему-то, что бы то ни было своей жизни. Он сравнивает эти слова со вздохом. Аверинцев отдает предпочтение такому переводу: «Милость Твоя лучше жизни». Тогда все слова можно произнести как вздох. (24)
Рассмотрим мнение самого Аверинцева насчет некоторых современных переводов, приводимых в нашем исследовании для сравнения. Синодальный перевод, имеющий достаточно много недостатков, т. е. он в каких-то местах не очень точен, — это перевод ведь даже не то чтобы на старинный русский язык. Синодальный перевод — это перевод на такой русский язык, которого, точно такого, в принципе никогда не было, это русский язык никогда не существовавшей эпохи. Иногда говорят, что это допушкинский русский язык, но это не точно — допушкинский русский язык был все-таки другим. Однако при всех своих недостатках Синодальный перевод имеет много находок, это почтенная работа. Но есть несколько грубых вещей, которые просто можно было бы исправить, не изменяя Синодального перевода. Это просто ошибки или, так сказать, рабство у славянского перевода. Например «блаженны изгнанные правды ради», где греческое слово можно понимать только как «гонимые», и где говорится именно об этом, не только о человеке, которого по случайности выслали из одного места в другое, а о людях, которые испытывают какие бы то ни было гонения в каком бы то ни было роде. И, конечно, грубая неудача – перевод simeion antilegomenon, то, что по-славянски как раз очень точно переведено — «знамение прорекаемое», и именно к славянскому тексту возвращается перевод еп. Кассиана (Безобразова) в этом пункте. Это слова о Младенце Христе св. Симеона Богоприимца, — «знамение, которое оспаривают», которое будут оспаривать. По-латыни это переведено буквально как «знамение противоречия». За латинским переводом идут западные — немецкий, французский, английский и т. д. Синодальный перевод дает «предмет пререканий», т. е. он совсем теряет вот этот смысл знамения, и «предмет пререкания» — это как раз даже не особенно высокий слог, наоборот, так можно было бы сказать о соседях, которые ссорятся из-за какого-то «предмета пререканий». Есть вот такие неудачи.
Синодальный перевод слишком часто безразличен к порядку слов, а порядок слов важен – это интонация, нюансы, акценты. Здесь Аверинцев не думает, что было бы правильной тактикой всегда воспроизводить порядок слов подлинника, поскольку порядок слов и в греческом, и в русском языках свободный. В русском переводе вообще есть проблема, которой нет в западных языках, где порядок слов жесткий и мало вариантов. А греческая интонация другая, и иногда там, где по-гречески слово ставится в конец, для того чтобы на нем было ударение, по-русски его, наоборот, надо было бы вынести в начало.
Мы уже упоминали, что Аверинцев готов дать ответ за каждое свое переведенное слово. Но этого мало. Его энциклопедизм доходит до того, что по каждому слову он готов дать обширное пояснение, перерастающее в целую статью.
Вот что он говорит о начальных словах книги Бытия и Евангелия от Иоанна. Существительное re`sit этимологически восходит к ro`s «голова» и потому означает как бы «главное», то, что «во главе»; Акила, древний переводчик Библии на греческий язык, готовивший свой труд как альтернативу Септуагинте и заботившийся об этимологической точности, перевел bere`sit как en kefalaif «в главном»; а в наше время Андре Шураки (Chouraqui), также ревнитель этимологической точности, переводит то же речение на французский как en-tete. Вообще «начало» легко понять как «принцип», как онтологическое основание, но и как некое инструментальное первое Творение, «в» котором Творец творил небо и землю. Весьма примечательно, что это же существительное re`sit применено в Книге Притчей к Премудрости (4:7 в значении «главного», «важнейшего»; 8:2 в космогоническом значении предшествующего всему миру). Не удивительно, что Таргум Иерушальми, древнее переложение Торы на арамейский язык, заменяет начальные слова Книги Бытия «В начале сотворил Бог небо и землю» поясняющим вариантом: «В Премудрости (behochmah) сотворил Бог небо и землю». И когда знаменитый средневековый еврейский толкователь Раши истолковал «начало» как синоним Торы, он специально ссылался на Притч 8:22, отождествляя Божий Закон и Божью Премудрость как предшествовавшую Творению суть, меру и цель Творения. (25)
О библейских переводах и о христианской публицистике Сергея Сергеевича можно говорить много, не говоря о других областях его исследований. В данном докладе мы лишь смогли ввести слушателя в «мир академика Аверинцева» и приблизительно очертить круг проблем библейских переводов и богословских вопросов, из них вытекающих.
Денис Южаков, из кандидатского сочинения.
|
* * * Продолжение Оглавление Наверх |